И все же полковник Гуров почему-то вместо сборов в аэропорт или доклада генералу Орлову об успешном окончании расследования сидел на кровати без движения. Будто боялся спугнуть все вопросы, что множились в его голове. Под рукой завибрировал телефон, Лев ответил, почти молча выслушал радостные поздравления от генерала Орлова. Тот в конце беседы вдруг примолк и спросил:

– Лев, все порядке у тебя? Ты что такой молчаливый?

– Я не знаю, – честно признался опер, без официоза и по-человечески. – Не могу сформулировать, что не так в этом деле.

Начальник понял его без слов, все-таки работали вместе уже не первый десяток лет. Орлов предложил:

– Давай на пару дней продлю тебе командировку служебную? Включим в группу следственную до проверки всех фактов. Убедишься, что все в порядке, и тогда уже домой. Мне тоже не нравится, что происходит на их земле. Начальника оперотдела поймали на взятках и сговоре, а мое личное убеждение, что рыба с головы гниет. Голову-то ты отрубил, а попустительство, работа незаконными методами, все, что старый начальник разрешал и допускал, в других головах остались. Подчиненные-то на местах своих сидят, могли по старой памяти накуролесить там.

Лев отказался:

– Командировку не надо продлять, подозрительно будет, товарищ генерал. Дело раскрыто, только бумажки собирай для суда. Странно будет выглядеть, если я останусь. Розыскная работа там практически закончена. Как только тела найдут – уже стопроцентная доказательная база.

Петр Николаевич задумался:

– Тогда только за свой счет задержаться в городе. Официально ты на больничном, попроси врача не выписывать еще пару деньков. А я тебя дергать пока назад не буду. Хватит столько времени?

Лев прикинул план действий, который только начал складываться у него голове, и согласился:

– Хватит. Все равно вы официально сообщите об окончании моей командировке в РОВД. Пускай расслабятся ребята. Дальше я сам.

Орлов проворчал, хотя через напускное недовольство прорывалось тепло:

– Знаю, что ты все сам, сам. Вот что, Лев, о каждом шаге докладывай мне обязательно. Это приказ! Самодеятельность твою одобряю, как опер, как человек, знаю, что ты хочешь до правды докопаться. Но как начальник твой отвечаю за тебя, поэтому о каждом шаге докладываешь. Безопасность – на первом месте.

– Есть, товарищ генерал.

Оперативник положил трубку и задумался, чем же ему заняться в первую очередь. Неожиданная свобода от местного напарника, приказов начальства, любых рамок расследования его вдохновила. Гуров внезапно кинулся натягивать обувь, отмахнулся от санитарочки, которая заглянула в палату со стаканом чая и тарелкой жидкой каши:

– Завтракать будете?

Он лишь уточнил у женщины:

– Морг у вас или судмедэкспертиза где? Адрес не знаете?

Женщина испуганно ойкнула и ткнула пальцем куда-то вниз:

– Так туточки, двенадцатый корпус, самый последний. С краю, такой красный стоит. А чего вам туда-то?

– Спасибо, с одним знакомым встретиться и поговорить надо.

Лев уже спешил по коридору. Он теперь знал, куда направится – к Афанасьеву. И завершит там то, о чем его просил Сергей, поговорит с ним. Последний разговор, о котором так умолял опера задержанный, все-таки будет, пускай и запоздало. Да, Сергей больше не сможет рассказать правду о своих преступлениях, теперь за него будет говорить его тело. Окоченевший труп может много что сообщить о последних минутах своей жизни, а именно они интересовали Гурова. Ведь еще несколько часов назад Сергей Афанасьев был жив, здоров и, самое главное, готов сотрудничать со следствием. Что произошло в его голове, что он распрощался с жизнью? Это хотел понять оперативник. Да, он регулярно встречался с раскаянием и чувством вины, которое настигало преступника после признания в своих жутких деяниях. После осознания, что правосудие близко, а наказание будет ужасным, многие не готовы были жить с этим дальше: десятки раз повторять подробности своих жутких действий, смотреть в глаза жертвам или их родственникам, получить приговор, встречаться с презрением и осуждением даже населения тюрьмы и больше не иметь надежды на другую жизнь. Их личный ад, который будет длиться десятки лет и закончится только со смертью. Поэтому эту самую смерть задержанные иногда искали самостоятельно, бежали навстречу ей, лишь бы не столкнуться с темной частью своей личности и последствиями ее преступлений.

Может быть, это ощущение настигло и Афанасьева, привело к радикальному решению – закончить свое существование здесь и сейчас, не встречаться с ожидающим его ужасом. Но в этом Гуров хотел убедиться лично, найти следы раскаяния, увидеть этого человека без мишуры из высокомерных взглядов, дерзких ответов и адвокатского прикрытия.

Для этого опер поспешно спустился вниз, прошел по территории комплекса, отсчитывая цифры на зданиях. Наконец, его встретил слепыми от жалюзи окнами двенадцатый приземистый корпус. Возле остальных зданий стояли лавочки, прогуливались больные, медицинский персонал спешил на обед или в другое здание по делам. Здесь же будто уже начиналась территория забвения. Царила полная тишина, все стекла были наглухо задраены темными жалюзи, только в паре метров от бокового входа стояла старенькая полицейская машина. Лев потянул тяжелую дверь на себя и нырнул в безмолвие темного коридора. Здесь не было даже охранника или вахтера, чтобы останавливать непрошеных гостей. Маленькие таблички «Бюро судебно-медицинской экспертизы» и «Патолого-анатомическое отделение» надежно охраняли от случайных визитеров местную тишину. На скрип двери выглянул заросший щетиной бугай:

– Чего надо? Тут покойники, дальше по аллейке роддом будет.

Но при виде служебного удостоверения в руках опера привычно указал на металлическую дверь:

– По суициднику свежему пришли. Прямо и налево, не вскрывали его еще. Только занесли. На столе в прозекторской. Василич на обеде, через минут десять придет.

Лев кивнул и уверенно прошагал в комнату, где на специальном металлическом столе лежал Афанасьев. Он все еще был в одежде, в которой его привезли, на столе рядом с документами валялись два запечатанных пакета, в которых белели оборванными нитями куртка покойника и петля из куска оторванной ткани – вещдоки.

Первым делом